Z 400758172565
41001396421581
Книжная полка
| Главная » Книжная полка » КОПИЛКА КЛУБА (Работы постоянных членов клуба) » Задорожный И. А. |
ПРОТОПИ ТЫ МНЕ БАНЬКУ ПО – БЕЛОМУ
Включил на днях радиоприемник – « Встречу с песней» послушать – и « встретился» с Высоцким. Грустно, задумчиво пел - выговаривал он: « Протопи ты мне баньку, хозяюшка, раскалю я себя, распалю, на полке, у самого краюшка, я сомненья в себе истреблю». Почему - то вспомнилось далекое - далекое детство. Двухквартирный дом наш на улице Володарского, которую давно вычерпали экскаваторы. У дома в палисаднике росла черемуха. До сих пор запах её, зацветающей в мае, волнует душу, навевает воспоминания об ушедших годах, которые, оказывается, были самыми счастливыми. Но ведь пелось - то о бане, вот и припомнил я баньку у тети Маши, куда мама водила меня. Сначала мы сидели за столом, накрытой чистой, потертой в углах и сгибах клеёнкой. Пили чай, заваренный неведомыми мне тогда зелеными травами, поддевая темными ( не серебряными ли?) ложечками вишневое варенье. На голубом фаянсовом блюде аппетитно дымились золотистые шанежки. « Энти с картовкой, а энти с творожком, а Игорьку вот пирожок с конфетками», - тетя Маша ласково гладит меня по голове темной шершавой ладонью. А в углу над столом, на синей краской крашенной полочке, стоят темные иконы в золоченых окладах, а под ними синего стекла граненая лампадка. Желтый огонек пламени её чуть колышется. Кажется, что глаза святых пристально – ласково смотрят на нас. Скрипнув, распахивается дверь. В клубах морозного пара в кухоньку охая вваливается дядя Ефим. На плечах его солдатская шинель. Лицо красное, распаренное. В руках березовый взлохмаченный веник. Я знаю, что сейчас Ефим Епифанович пройдет в горенку, сбросит прямо на чистые полосатые половички шинельку, стеная, кинет мосластое тело свое на плюшевый диван. Белые кальсоны, белая же нательная рубашка, в вырезе которой темнеет медный, истертый временем крест на шелковом « снурке», голова покрыта вихрастыми рыжими волосами, разметавшимися на яркой зелени духмяного веника, яркие голубые глаза на охряном, пышущем жаром худощавом лице, большущие издробленные руки забойщика, вытянутые вдоль длинного худого тела – таков дядя Ефим после бани. Я знаю, что полежит он так толику времени и тихо, но твердо, протяжно скажет: « Ма – а – ть». Тетя Маша, усмехнувшись, откроет дверцу настенного « шкапчика», достанет от туда « мерзавчика», нальет из него « бела вина» в пузатый кособокий стакашек, поставит его на черный, алыми цветами расписанный поднос, где стоит уже кружка с квасом и блюдце с квашенной капустой, изукрашенной рубиновыми шариками клюквы, и понесет всё это в горницу. « На уж, да больше не проси». « Капусты не попрошу боле, а флакон ташши сюда весь». – скажет дядя Ефим. Потом тетя Маша уйдет в баню прибираться. А когда она вернется, дядя Ефим. Сидя на плюшевом диванчике, будет уже бренчать на старой, в жестяных заплатках балалаечке и петь высоким хрипловатым голоском про то, что было бы, если бы он вдруг стал» иметь златые горы и реки полные вина…». « Како золото, нашто оно тебе, когда винишша столько», - проворчит тетя Маша, по - доброму ухмыльнувшись, открывая скрипучую дверцу заветного « шкапчика»… В бане жара несусветная. Мы не плещем воду на каменку – тело и так горит в воглом огне остатнего пара. Мама знает, что через десять минут я начну ныть, пытаясь приоткрыть дверь « на волю», и потому споро трет меня лубяной мочалкой, намыленной мылом, которое как не жмурься, все равно попадает в глаза. Тогда приходится ладошкой черпать стылую воду из бочки и обильно ополаскивать лицо. Укутав во что попало, тетя Маша уносит меня из бани. Она укладывает меня на койку, что стоит напротив дяди ефиминова диванчика, « разболокает» и, приподняв мне голову прохладной доброй рукой, вливает в пересохший мой рот кислый, с газком клюквенный морс. А дядя Ефим, уронив голову на грудь, заливается слезами, истово жалуясь на то, что « соловьем залетным юность пролетела». Балалайка лежит на полу, покрытом чистыми полосатыми половичками. Давным – давно покоятся на погосте в одной могилке под одним памятником дядя Ефим и тетя Маша Таскины, добрые старики, не дождавшиеся с войны единственного сына своего Сашу. Теперь – то я, перешагнувший 50 – летний рубеж жизни, понимаю, что был для них вроде бы внучком…» Эх, затопи ты мне баньку по – белому»., дядя Ефим, угости морсом клюквенным, капуской квашенной под « бело вино» из кособокого стакашка, тетя Маша. Не затопят, не угостят… «Угорю я, и мне угорелому пар горячий развяжет язык», - кончилась песня. Закурил. Задумался. А память всё про баню, про баньку нашептывает. Другие картины проходят перед глазами, из которых терпкий дым сигареты нет – нет да и выжмет слезу. … Пройдя по улице Культуры, миновав площадь, на которой стояла трибуна, миновав здание треста « Союзасбест» и ОРСа, свернем налево. Улица Февральской революции. Она вымощена гладкими отполированными булыжниками, которые после дождя блестят тяжелым свинцовым блеском. На правом углу телефонная станция – телефонка, как называли её все. Маленькие домики по обеим сторонам Февральской. Перед ними вдоль дороги громадные тополя в три обхвата. Сирень под окнами домов. Деревянные тротуары. Где – то там впереди баня. Напрочь забыл, как называлась она. Может быть, Пролетарская, а , может быть и нет. Смутно помню серое двухэтажное здание с маленькими окнами, черную трубу котельной, гору угля под навесом. Запах сырого дерева, березовых листьев. Большего память подсказать не может. Знаю точно, что на стене возле кассы висела табличка « Отделение для ИТР» и стрелка, которая указывала, куда надо проходить « белой косточке». В те года ( послевоенные), видать в городе нашем не исповедовали святое русское правило» в бане генералов нет». Вот , пожалуй, и всё, что могу вспомнить о той бане на улице Февральской. Нет, не Пролетарской называлась она, не Пролетарской, это точно… ... И снова мы идем дощатым тротуаром по улице Ленина. Теперь это Промышленная. Путь наш, конечно же, в баню. В Ильинку я любил ходить. И тому было несколько причин. Одна из них обреталась на улице Попова. Во дворе одного из двухквартирных домов жили индюки. Какое же удовольствие было подойти к забору из серого штакетника, смотреть на этих важных, красивых птиц. Впрочем, индюшки( или индейки?) меня не интересовали вовсе. Что в них? Серые большие курицы. Но индюк! Здоровенный, черный, с красной «соплей» в клюве. В руках у меня тонкая палка. Прутик то есть. Им я вожу по штакетинам, имитируя звук автоматной очереди, приговаривая при этом « Блы – блы – блы». Меня научили, что именно это « блы» ярит чудо – птицу. И точно, индюк распухает на глазах, хвост встает торчком, вдруг с треском раскрывается трясущемся веером с белой каймой по краю его. « Сопля» надувается, краснеет до яркости кумача, свешивается чуть ли не до аспидной мощной груди. Индюк пыхтит, клокочет, булькает, как перекипающий самовар, топчется с ноги на ногу, опускает крылья, чертя ими по земле. Ярость его беспредельна… Вторая остановка около одноэтажного приземистого здания. Здесь делают газировку. А как пахнет! Карамельками до одурения! У ворот стоит подобие коляски на дутых велосипедных шинах, над коляской балдахин с кистями. Тетя в белом мокром халате стоит рядом. Она наливает из цилиндрической колбы сироп, скажем вишневый, потом нажимает рычажок и фукает в стакан воды – газировки. Какое блаженство пить это тридцатикопеечное чудо! Ильинскую баню построили в 1939 году. На первом этаже номера. Душевые. Пеналы со стенами, крашенными зеленой краской. Загогулина душа. Скамейка и две деревянные вешалки. Сначала пускали горячую воду, чтобы нагреть коморку, потом разбавляли холодной до нужной кондиции. Я встаю под тонкие упругие струйки, плотно, часто бьющие по всему тому, что подставишь под этот почти жалящий горячий дождик. В душ моя мама меня стала водить после того, как однажды в общем отделении, где, конечно же, все тети были голые, я увидел вдруг свою воспитательницу из детского сада. У неё было всё, как у всех! Это было открытием, откровением… Да неужели это она, тетка с распущенными мокрыми волосами, с мылом на животе и обильно под ним с такими некрасивыми, висящими… Перехватив мой растерянный взгляд, тетка повернулась спиной. О – о – о! Мама крутанула меня за руки, повернув к себе. Больше в женском отделении бани я не бывал никогда. В памяти осталось ощущение веселого действа. Гремели тазики, гулко раздавались голоса, весело била вода из крана. Ильинскую баню снесли в 1985 году. Знатоки утверждали, что это была лучшая баня в городе. Говорили, что там изумительный пар. | |
| Просмотров: 500 | Рейтинг: 5.0/1 |
| Всего комментариев: 0 | |
